«Господи, милостивый Господи, как немного нужно для счастья. Сидеть уютно и тепло в вагоне поезда, пить чай у лампы и беседовать о хорошем со случайным попутчиком. И уезжать навсегда, насовсем, чтобы не тянулась следом эта бессмысленная череда лет и поступков. Ой, Господи, теперь я знаю, наверное, достаточно один раз предать, один раз солгать тому, во что верил, что любил и уже не выбраться из цепи предательств и лжи, уже не выбраться. Ой, Господи, милостивый Господи, укрепи меня и направь».
Неоконченная пьеса для механического пианино
Мир Антоши Чехонте
если мак, интересуешься чеховым, очень рекомендую почитать дональда рейфильда
помнится там были строки).. эпиграмма чехову от одного из его друзей)))
Сахаров женился
И уж как дивился,
Что дыру у Лили
Раньше просверлили!
Кто? узнать он хочет
И добьется толку —
А Антон хохочет
С Лилей втихомолку.
Едет он, не свищет,
И коли разыщет,
Как задаст трезвону
Бл..дуну Антону!
Трепку, да такую,
Чтоб не забывать
И в дыру чужую
Слез не проливать
помнится там были строки).. эпиграмма чехову от одного из его друзей)))
Сахаров женился
И уж как дивился,
Что дыру у Лили
Раньше просверлили!
Кто? узнать он хочет
И добьется толку —
А Антон хохочет
С Лилей втихомолку.
Едет он, не свищет,
И коли разыщет,
Как задаст трезвону
Бл..дуну Антону!
Трепку, да такую,
Чтоб не забывать
И в дыру чужую
Слез не проливать
-
Бедный Йорик
- Сообщения: 11
- Зарегистрирован: 14.03.11 16:19
Гениально. Стою и хлопаю.Дружище писал(а):
Сахаров женился
И уж как дивился,
Что дыру у Лили
Раньше просверлили!
Кто? узнать он хочет
И добьется толку —
А Антон хохочет
С Лилей втихомолку.
Едет он, не свищет,
И коли разыщет,
Как задаст трезвону
Бл..дуну Антону!
Трепку, да такую,
Чтоб не забывать
И в дыру чужую
Слез не проливать
Казак
Арендатор хутора Низы Максим Горчаков, бердянский мещанин, ехал со своей молодой женой из церкви и вез только что освященный кулич. Солнце еще не всходило, но восток уже румянился, золотился. Было тихо… Перепел кричал свои: «пить пойдем! пить пойдем!», да далеко над курганчиком носился коршун, а больше во всей степи не было заметно ни одного живого существа.
Горчаков ехал и думал о том, что нет лучше и веселее праздника, как Христово воскресенье. Женат он был недавно и теперь справлял с женой первую Пасху. На что бы он ни взглянул, о чем бы ни подумал, всё представлялось ему светлым, радостным и счастливым. Думал он о своем хозяйстве и находил, что всё у него исправно, домашнее убранство такое, что лучше и не надо, всего довольно и всё хорошо; глядел он на жену – и она казалась ему красивой, доброй и кроткой. Радовала его и заря на востоке, и молодая травка, и его тряская визгливая бричка, нравился даже коршун, тяжело взмахивавший крыльями. А когда он по пути забежал в кабак закурить папиросу и выпил стаканчик, ему стало еще веселее…
– Сказано, велик день! – говорил он. – Вот и велик! Погоди, Лиза, сейчас солнце начнет играть. Оно каждую Пасху играет! И оно тоже радуется, как люди!
– Оно не живое, – заметила жена.
– Да на нем люди есть! – воскликнул Горчаков. – Ей-богу, есть! Мне Иван Степаныч рассказывал – на всех планетах есть люди, на солнце и на месяце! Право… А может, ученые и брешут, нечистый их знает! Постой, никак лошадь стоит! Так и есть!
На полдороге к дому, у Кривой Балочки, Горчаков и его жена увидели оседланную лошадь, которая стояла неподвижно и нюхала землю. У самой дороги на кочке сидел рыжий казак и, согнувшись, глядел себе в ноги.
– Христос воскрес! – крикнул ему Максим.
– Воистину воскрес, – ответил казак, не поднимая головы.
– Куда едешь?
– Домой, на льготу.
– Зачем же тут сидишь?
– Да так… захворал… Нет мочи ехать.
– Что ж у тебя болит?
– Весь болю.
– Гм… вот напасть! У людей праздник, а ты хвораешь! Да ты бы в деревню или на постоялый ехал, а что так сидеть?
Казак поднял голову и обвел утомленными больными глазами Максима, его жену, лошадь.
– Вы это из церкви? – спросил он.
– Из церкви.
– А меня праздник в дороге застал. Не привел бог доехать. Сейчас сесть бы да ехать, а мочи нет… Вы бы, православные, дали мне, проезжему, свяченой пасочки [на юге кулич называют «пасхой» или «паской»] разговеться!
– Пасочки? – спросил Горчаков. – Оно можно, ничего… Постой, сейчас…
Максим быстро пошарил у себя в карманах, взглянул на жену и сказал:
– Нету у меня ножика, отрезать нечем. А ломать-то – не рука, всю паску испортишь. Вот задача! Поищи-ка, нет ли у тебя ножика?
Казак через силу поднялся и пошел к своему седлу за ножом.
– Вот еще что выдумали! – сердито сказала жена Горчакова. – Не дам я тебе паску кромсать! С какими глазами я ее домой порезанную повезу? И видано ль дело – в степи разговляться! Поезжай на деревню к мужикам да там и разговляйся!
Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую салфетку, и сказала:
– Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а свяченая паска, и грех ее без толку кромсать.
– Ну, казак, не прогневайся! – сказал Горчаков и засмеялся. – Не велит жена! Прощай, путь-дорога!
Максим тронул вожжи, чмокнул, и бричка с шумом покатила дальше. А жена всё еще говорила, что резать кулич, не доехав до дому, – грех и непорядок, что всё должно иметь свое место и время. На востоке, крася пушистые облака в разные цвета, засияли первые лучи солнца; послышалась песня жаворонка. Уж не один, три коршуна, в отдалении друг от друга, носились над степью. Солнце пригрело чуть-чуть, и в молодой траве затрещали кузнечики.
Отъехав больше версты, Горчаков оглянулся и пристально поглядел вдаль.
– Не видать казака… – сказал он. – Экий сердяга, вздумал в дороге хворать! Нет хуже напасти: ехать надо, а мочи нет… Чего доброго, помрет в дороге… Не дали мы ему, Лизавета, паски, а небось и ему надо было дать. Небось и ему разговеться хочется.
Солнце взошло, но играло оно или нет, Горчаков не видел. Всю дорогу до самого дома он молчал, о чем-то думал и не спускал глаз с черного хвоста лошади. Неизвестно отчего, им овладела скука, и от праздничной радости в груди не осталось ничего, как будто ее и не было.
Приехали домой, христосовались с работниками; Горчаков опять повеселел и стал разговаривать, но как сели разговляться и все взяли по куску свяченого кулича, он невесело поглядел на жену и сказал:
– А нехорошо, Лизавета, что мы не дали тому казаку разговеться.
– Чудной ты, ей-богу! – сказала Лизавета и с удивлением пожала плечами. – Где ты взял такую моду, чтобы свяченую паску раздавать по дороге? Нешто это булка? Теперь она порезана, на столе лежит, пущай ест, кто хочет, хоть и казак твой! Разве мне жалко?
– Так-то оно так, а жалко мне казака. Ведь он хуже нищего и сироты. В дороге, далеко от дому, хворый…
Горчаков выпил полстакана чаю и уж больше ничего не пил и не ел. Есть ему не хотелось, чай казался невкусным, как трава, и опять стало скучно.
После разговенья легли спать. Когда часа через два Лизавета проснулась, он стоял у окна и глядел во двор.
– Ты уже встал? – спросила жена.
– Не спится что-то… Эх, Лизавета, – вздохнул он, – обидели мы с тобой казака!
– Ты опять с казаком! Дался тебе этот казак. Бог с ним.
– Он царю служил, может, кровь проливал, а мы с ним как с свиньей обошлись. Надо бы его, больного, домой привезть, покормить, а мы ему даже кусочка хлеба не дали.
– Да, так и дам я тебе паску портить. Да еще свяченую! Ты бы ее с казаком искромсал, а я бы потом дома глазами лупала? Ишь ты какой!
Максим потихоньку от жены пошел в кухню, завернул в салфетку кусок кулича и пяток яиц и пошел в сарай к работникам.
– Кузьма, брось гармонию, – обратился он к одному их них. – Седлай гнедого или Иванчика и езжай поживее к Кривой Балочке. Там больной казак с лошадью, так вот отдай ему это. Может, он еще не уехал.
Максим опять повеселел, но, прождав несколько часов Кузьму, не вытерпел, оседлал лошадь и поскакал к нему навстречу. Встретил он его у самой Балочки.
– Ну что? Видал казака?
– Нигде нету. Должно, уехал.
– Гм… история!
Горчаков взял у Кузьмы узелок и поскакал дальше. Доехав до деревни, он спросил у мужиков:
– Братцы, не видали ли вы больного казака с лошадью? Не проезжал ли тут? Из себя рыжий, худой, на гнедом коне.
Мужики поглядели друг на друга и сказали, что казака они не видели.
– Обратный почтовый ехал, это точно, а чтоб казак или кто другой – такого не было.
Вернулся Максим домой к обеду.
– Сидит у меня этот казак в голове и хоть ты что! – сказал он жене. – Не дает спокою. Я всё думаю: а что ежели это бог нас испытать хотел и ангела или святого какого в виде казака нам навстречу послал? Ведь бывает это. Нехорошо, Лизавета, обидели мы человека!
– Да что ты ко мне с казаком пристал? – крикнула Лизавета, выходя из терпения. – Пристал, как смола!
– А ты, знаешь, недобрая… – сказал Максим и пристально поглядел ей в лицо.
И он впервые после женитьбы заметил, что его жена недобрая.
– Пущай я недобрая, – крикнула она и сердито стукнула ложкой, – а только не стану я всяким пьяницам свяченую паску раздавать!
– А нешто казак пьяный?
– Пьяный!
– Почем ты знаешь?
– Пьяный!
– Ну и дура!
Максим, рассердившись, встал из-за стола и начал укорять свою молодую жену, говорил, что она немилосердная и глупая. А она, тоже рассердившись, заплакала и ушла в спальню и крикнула оттуда:
– Чтоб он околел, твой казак! Отстань ты от меня, холера, со своим казаком вонючим, а то я к отцу уеду!
За всё время после свадьбы у Горчакова это была первая ссора с женой. До самой вечерни он ходил у себя по двору, всё думал о жене, думал с досадой, и она казалась теперь злой, некрасивой. И как нарочно, казак всё не выходил из головы и Максиму мерещились то его больные глаза, то голос, то походка…
– Эх, обидели мы человека! – бормотал он. – Обидели!
Вечером, когда стемнело, ему стало нестерпимо скучно, как никогда не было, – хоть в петлю полезай! От скуки и с досады на жену он напился, как напивался в прежнее время, когда был неженатым. В хмелю он бранился скверными словами и кричал жене, что у нее злое, некрасивое лицо и завтра же он прогонит ее к отцу.
Утром на другой день праздника он захотел опохмелиться и опять напился.
С этого и началось расстройство.
Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со двора, долги росли, жена становилась постылой… Все эти напасти, как говорил Максим, произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что бог прогневался на него и на жену… за больного казака. Он всё чаще и чаще напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый ходил по степи и ждал, не встретится ли ему казак…
Арендатор хутора Низы Максим Горчаков, бердянский мещанин, ехал со своей молодой женой из церкви и вез только что освященный кулич. Солнце еще не всходило, но восток уже румянился, золотился. Было тихо… Перепел кричал свои: «пить пойдем! пить пойдем!», да далеко над курганчиком носился коршун, а больше во всей степи не было заметно ни одного живого существа.
Горчаков ехал и думал о том, что нет лучше и веселее праздника, как Христово воскресенье. Женат он был недавно и теперь справлял с женой первую Пасху. На что бы он ни взглянул, о чем бы ни подумал, всё представлялось ему светлым, радостным и счастливым. Думал он о своем хозяйстве и находил, что всё у него исправно, домашнее убранство такое, что лучше и не надо, всего довольно и всё хорошо; глядел он на жену – и она казалась ему красивой, доброй и кроткой. Радовала его и заря на востоке, и молодая травка, и его тряская визгливая бричка, нравился даже коршун, тяжело взмахивавший крыльями. А когда он по пути забежал в кабак закурить папиросу и выпил стаканчик, ему стало еще веселее…
– Сказано, велик день! – говорил он. – Вот и велик! Погоди, Лиза, сейчас солнце начнет играть. Оно каждую Пасху играет! И оно тоже радуется, как люди!
– Оно не живое, – заметила жена.
– Да на нем люди есть! – воскликнул Горчаков. – Ей-богу, есть! Мне Иван Степаныч рассказывал – на всех планетах есть люди, на солнце и на месяце! Право… А может, ученые и брешут, нечистый их знает! Постой, никак лошадь стоит! Так и есть!
На полдороге к дому, у Кривой Балочки, Горчаков и его жена увидели оседланную лошадь, которая стояла неподвижно и нюхала землю. У самой дороги на кочке сидел рыжий казак и, согнувшись, глядел себе в ноги.
– Христос воскрес! – крикнул ему Максим.
– Воистину воскрес, – ответил казак, не поднимая головы.
– Куда едешь?
– Домой, на льготу.
– Зачем же тут сидишь?
– Да так… захворал… Нет мочи ехать.
– Что ж у тебя болит?
– Весь болю.
– Гм… вот напасть! У людей праздник, а ты хвораешь! Да ты бы в деревню или на постоялый ехал, а что так сидеть?
Казак поднял голову и обвел утомленными больными глазами Максима, его жену, лошадь.
– Вы это из церкви? – спросил он.
– Из церкви.
– А меня праздник в дороге застал. Не привел бог доехать. Сейчас сесть бы да ехать, а мочи нет… Вы бы, православные, дали мне, проезжему, свяченой пасочки [на юге кулич называют «пасхой» или «паской»] разговеться!
– Пасочки? – спросил Горчаков. – Оно можно, ничего… Постой, сейчас…
Максим быстро пошарил у себя в карманах, взглянул на жену и сказал:
– Нету у меня ножика, отрезать нечем. А ломать-то – не рука, всю паску испортишь. Вот задача! Поищи-ка, нет ли у тебя ножика?
Казак через силу поднялся и пошел к своему седлу за ножом.
– Вот еще что выдумали! – сердито сказала жена Горчакова. – Не дам я тебе паску кромсать! С какими глазами я ее домой порезанную повезу? И видано ль дело – в степи разговляться! Поезжай на деревню к мужикам да там и разговляйся!
Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую салфетку, и сказала:
– Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а свяченая паска, и грех ее без толку кромсать.
– Ну, казак, не прогневайся! – сказал Горчаков и засмеялся. – Не велит жена! Прощай, путь-дорога!
Максим тронул вожжи, чмокнул, и бричка с шумом покатила дальше. А жена всё еще говорила, что резать кулич, не доехав до дому, – грех и непорядок, что всё должно иметь свое место и время. На востоке, крася пушистые облака в разные цвета, засияли первые лучи солнца; послышалась песня жаворонка. Уж не один, три коршуна, в отдалении друг от друга, носились над степью. Солнце пригрело чуть-чуть, и в молодой траве затрещали кузнечики.
Отъехав больше версты, Горчаков оглянулся и пристально поглядел вдаль.
– Не видать казака… – сказал он. – Экий сердяга, вздумал в дороге хворать! Нет хуже напасти: ехать надо, а мочи нет… Чего доброго, помрет в дороге… Не дали мы ему, Лизавета, паски, а небось и ему надо было дать. Небось и ему разговеться хочется.
Солнце взошло, но играло оно или нет, Горчаков не видел. Всю дорогу до самого дома он молчал, о чем-то думал и не спускал глаз с черного хвоста лошади. Неизвестно отчего, им овладела скука, и от праздничной радости в груди не осталось ничего, как будто ее и не было.
Приехали домой, христосовались с работниками; Горчаков опять повеселел и стал разговаривать, но как сели разговляться и все взяли по куску свяченого кулича, он невесело поглядел на жену и сказал:
– А нехорошо, Лизавета, что мы не дали тому казаку разговеться.
– Чудной ты, ей-богу! – сказала Лизавета и с удивлением пожала плечами. – Где ты взял такую моду, чтобы свяченую паску раздавать по дороге? Нешто это булка? Теперь она порезана, на столе лежит, пущай ест, кто хочет, хоть и казак твой! Разве мне жалко?
– Так-то оно так, а жалко мне казака. Ведь он хуже нищего и сироты. В дороге, далеко от дому, хворый…
Горчаков выпил полстакана чаю и уж больше ничего не пил и не ел. Есть ему не хотелось, чай казался невкусным, как трава, и опять стало скучно.
После разговенья легли спать. Когда часа через два Лизавета проснулась, он стоял у окна и глядел во двор.
– Ты уже встал? – спросила жена.
– Не спится что-то… Эх, Лизавета, – вздохнул он, – обидели мы с тобой казака!
– Ты опять с казаком! Дался тебе этот казак. Бог с ним.
– Он царю служил, может, кровь проливал, а мы с ним как с свиньей обошлись. Надо бы его, больного, домой привезть, покормить, а мы ему даже кусочка хлеба не дали.
– Да, так и дам я тебе паску портить. Да еще свяченую! Ты бы ее с казаком искромсал, а я бы потом дома глазами лупала? Ишь ты какой!
Максим потихоньку от жены пошел в кухню, завернул в салфетку кусок кулича и пяток яиц и пошел в сарай к работникам.
– Кузьма, брось гармонию, – обратился он к одному их них. – Седлай гнедого или Иванчика и езжай поживее к Кривой Балочке. Там больной казак с лошадью, так вот отдай ему это. Может, он еще не уехал.
Максим опять повеселел, но, прождав несколько часов Кузьму, не вытерпел, оседлал лошадь и поскакал к нему навстречу. Встретил он его у самой Балочки.
– Ну что? Видал казака?
– Нигде нету. Должно, уехал.
– Гм… история!
Горчаков взял у Кузьмы узелок и поскакал дальше. Доехав до деревни, он спросил у мужиков:
– Братцы, не видали ли вы больного казака с лошадью? Не проезжал ли тут? Из себя рыжий, худой, на гнедом коне.
Мужики поглядели друг на друга и сказали, что казака они не видели.
– Обратный почтовый ехал, это точно, а чтоб казак или кто другой – такого не было.
Вернулся Максим домой к обеду.
– Сидит у меня этот казак в голове и хоть ты что! – сказал он жене. – Не дает спокою. Я всё думаю: а что ежели это бог нас испытать хотел и ангела или святого какого в виде казака нам навстречу послал? Ведь бывает это. Нехорошо, Лизавета, обидели мы человека!
– Да что ты ко мне с казаком пристал? – крикнула Лизавета, выходя из терпения. – Пристал, как смола!
– А ты, знаешь, недобрая… – сказал Максим и пристально поглядел ей в лицо.
И он впервые после женитьбы заметил, что его жена недобрая.
– Пущай я недобрая, – крикнула она и сердито стукнула ложкой, – а только не стану я всяким пьяницам свяченую паску раздавать!
– А нешто казак пьяный?
– Пьяный!
– Почем ты знаешь?
– Пьяный!
– Ну и дура!
Максим, рассердившись, встал из-за стола и начал укорять свою молодую жену, говорил, что она немилосердная и глупая. А она, тоже рассердившись, заплакала и ушла в спальню и крикнула оттуда:
– Чтоб он околел, твой казак! Отстань ты от меня, холера, со своим казаком вонючим, а то я к отцу уеду!
За всё время после свадьбы у Горчакова это была первая ссора с женой. До самой вечерни он ходил у себя по двору, всё думал о жене, думал с досадой, и она казалась теперь злой, некрасивой. И как нарочно, казак всё не выходил из головы и Максиму мерещились то его больные глаза, то голос, то походка…
– Эх, обидели мы человека! – бормотал он. – Обидели!
Вечером, когда стемнело, ему стало нестерпимо скучно, как никогда не было, – хоть в петлю полезай! От скуки и с досады на жену он напился, как напивался в прежнее время, когда был неженатым. В хмелю он бранился скверными словами и кричал жене, что у нее злое, некрасивое лицо и завтра же он прогонит ее к отцу.
Утром на другой день праздника он захотел опохмелиться и опять напился.
С этого и началось расстройство.
Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со двора, долги росли, жена становилась постылой… Все эти напасти, как говорил Максим, произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что бог прогневался на него и на жену… за больного казака. Он всё чаще и чаще напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый ходил по степи и ждал, не встретится ли ему казак…
ЖЕНСКОЕ СЧАСТЬЕ
Хоронили генерал-лейтенанта Запупырина. К дому покойника, где гудели похоронная музыка и раздавались командные слова, со всех сторон бежали толпы, желавшие поглядеть на вынос. В одной из групп, спешивших к выносу, находились чиновники Пробкин и Свистков. Оба были со своими женами.
- Нельзя-с! - остановил их помощник частного пристава с добрым, симпатичным лицом, когда они подошли к цепи.- Не-ельзя-с! Пра-ашу немножко назад! Господа, ведь это не от нас зависит! Прошу назад! Впрочем, так и быть, дамы могут пройти... пожалуйте, mesdames, но... вы, господа, ради бога...
Жены Пробкина и Свисткова зарделись от неожиданной любезности помощника пристава и юркнули сквозь цепь, а мужья их остались по сю сторону живой стены и занялись созерцанием спин пеших и конных блюстителей.
- Пролезли! - сказал Пробкин, с завистью и почти ненавистью глядя на удалявшихся дам.- Счастье, ей-богу, этим шиньонам! Мужскому полу никогда таких привилегий не будет, как ихнему, дамскому. Ну что вот в них особенного? Женщины, можно сказать, самые обыкновенные, с предрассудками, а их пропустили; а нас с тобой, будь мы хоть статские советники, ни за что не пустят.
- Странно вы рассуждаете, господа! - сказал помощник пристава, укоризненно глядя на Пробкина. - Впусти вас, так вы сейчас толкаться и безобразить начнете; дама же, по своей деликатности, никогда себе не позволит ничего подобного!
- Оставьте, пожалуйста! - рассердился Пробкин. - Дама в толпе всегда первая толкается. Мужчина стоит и глядит в одну точку, а дама растопыривает руки и толкается, чтоб ее нарядов не помяли. Говорить уж нечего! Женскому полу всегда во всем фортуна. Женщин и в солдаты не берут, и на танцевальные вечера им бесплатно, и от телесного наказания освобождают... А за какие, спрашивается, заслуги? Девица платок уронила - ты поднимай, она входит - ты вставай и давай ей свой стул, уходит - ты провожай... А возьмите чины! Чтоб достигнуть, положим, статского советника, мне или тебе нужно всю жизнь протрубить, а девица в какие-нибудь полчаса обвенчалась со статским советником - вот уж она и персона. Чтобы мне князем или графом сделаться, нужно весь свет покорить, Шипку взять, в министрах побывать, а какая-нибудь, прости господи, Варенька или Катенька, молоко на губах не обсохло, покрутит перед графом шлейфом, пощурит глазки - вот и ваше сиятельство... Ты сейчас губернский секретарь... Чин этот себе ты, можно сказать, кровью и потом добыл; а твоя Марья Фомишна? За что она губернская секретарша? Из поповен и прямо в чиновницы. Хороша чиновница! Дай ты ей наше дело, так она тебе и впишет входящую в исходящие.
- Зато она в болезнях чад родит, - заметил Свистков.
- Велика важность! Постояла бы она перед начальством, когда оно холоду напускает, так ей бы эти самые чада удовольствием показались. Во всем и во всем им привилегия! Какая-нибудь девица или дама из нашего круга может генералу такое выпалить, чего ты и при экзекуторе не посмеешь сказать. Да... Твоя Марья Фомишна может смело со статским советником под ручку пройтись, а возьми-ка ты статского советника под руку! Возьми-ка, попробуй! В нашем доме, как раз под нами, брат, живет какой-то профессор с женой... Генерал, понимаешь, Анну первой степени имеет, а то и дело слышишь, как его жена чешет: "Дурак! дурак! дурак!". А ведь баба простая, из мещанок. Впрочем, тут законная, так тому и быть... испокон века так положено, чтоб законные ругались, но ты возьми незаконных! Что эти себе дозволяют! Во веки веков не забыть мне одного случая. Чуть было не погиб, да так уж, знать, за молитвы родителей уцелел. В прошлом году, помнишь, наш генерал, когда уезжал в отпуск к себе в деревню, меня взял с собой, корреспонденцию вести... Дело пустяковое, на час работы. Отработал свое и ступай по лесу ходить или в лакейскую романсы слушать. Наш генерал - человек холостой. Дом - полная чаша, прислуги, как собак, а жены нет, управлять некому. Народ все распущенный, непослушный... и над всеми командует баба, экономка Вера Никитишна. Она и чай наливает, и обед заказывает, и на лакеев кричит... Баба, братец ты мой, скверная, ядовитая, сатаной глядит. Толстая, красная, визгливая... Как начнет на кого кричать, как поднимет визг, так хоть святых выноси. Не так руготня донимала, как этот самый визг. О господи! Никому от нее житья не было. Не только прислугу, но и меня, бестия, задирала... Ну, думаю, погоди; улучу минутку и все про тебя генералу расскажу. Он погружен, думаю, в службу и не видит, как ты его обкрадываешь и народ жуешь, постой же, открою я ему глаза. И открыл, брат, глаза, да так открыл, что чуть было у самого глаза не закрылись навеки, что даже теперь, как вспомню, страшно делается. Иду я однажды по коридору, и вдруг слышу визг. Сначала думал, что свинью режут, потом же прислушался и слышу, что это Вера Никитишна с кем-то бранится: "Тварь! Дрянь ты этакая! Черт!" - Кого это? - думаю. И вдруг, братец ты мой, вижу, отворяется дверь и из нее вылетает наш генерал, весь красный, глаза выпученные, волосы, словно черт на них подул. А она ему вслед: "Дрянь! Черт!"
- Врешь!
- Честное мое слово. Меня, знаешь, в жар бросило. Наш убежал к себе, а я стою в коридоре и, как дурак, ничего не понимаю. Простая, необразованная баба, кухарка, смерд - и вдруг позволяет себе такие слова и поступки! Это, значит, думаю, генерал хотел ее рассчитать, а она воспользовалась тем, что нет свидетелей, и отчеканила его на все корки. Все одно, мол, уходить! Взорвало меня... Пошел я к ней в комнату и говорю: "Как ты смела, негодница, говорить такие слова высокопоставленному лицу? Ты думаешь, что как он слабый старик, так за него некому вступиться?" - Взял, знаешь, да и смазал ее по жирным щекам разика два. Как подняла, братец ты мой, визг, как заорала, так будь ты трижды неладна, унеси ты мое горе! Заткнул я уши и пошел в лес. Этак часика через два бежит навстречу мальчишка. "Пожалуйте к барину". Иду. Вхожу. Сидит, насупившись, как индюк, и не глядит.
- "Вы что же, говорит, это у меня в доме выстраиваете?" - "То есть как? говорю. Ежели, говорю, это вы насчет Никитишны, ваше-ство, то я за вас же вступился".- "Не ваше дело, говорит, вмешиваться в чужие семейные дела!"- Понимаешь? Семейные! И как начал, брат, он меня отчитывать, как начал печь - чуть я не помер! Говорил-говорил, ворчал-ворчал, да вдруг, брат, как захохочет ни с того ни с сего. - "И как, говорит, это вы смогли?! Как это у вас хватило храбрости? Удивительно! Но надеюсь, друг мой, что все это останется между нами... Ваша горячность мне понятна, но согласитесь, что дальнейшее пребывание ваше в моем доме невозможно..." - Вот, брат! Ему даже удивительно, как это я смог такую важную паву побить. Ослепила баба! Тайный советник, Белого Орла имеет, начальства над собой не знает, а бабе поддался... Ба-альшие, брат, привилегии у женского пола! Но... снимай шапку! Несут генерала... Орденов-то сколько, батюшки светы! Ну, что, ей-богу, пустили дам вперед, разве они понимают что-нибудь в орденах?
Заиграла музыка.
ничего не меняется, хоть тогда, хоть сейчас.
даже тоска напала.
Хоронили генерал-лейтенанта Запупырина. К дому покойника, где гудели похоронная музыка и раздавались командные слова, со всех сторон бежали толпы, желавшие поглядеть на вынос. В одной из групп, спешивших к выносу, находились чиновники Пробкин и Свистков. Оба были со своими женами.
- Нельзя-с! - остановил их помощник частного пристава с добрым, симпатичным лицом, когда они подошли к цепи.- Не-ельзя-с! Пра-ашу немножко назад! Господа, ведь это не от нас зависит! Прошу назад! Впрочем, так и быть, дамы могут пройти... пожалуйте, mesdames, но... вы, господа, ради бога...
Жены Пробкина и Свисткова зарделись от неожиданной любезности помощника пристава и юркнули сквозь цепь, а мужья их остались по сю сторону живой стены и занялись созерцанием спин пеших и конных блюстителей.
- Пролезли! - сказал Пробкин, с завистью и почти ненавистью глядя на удалявшихся дам.- Счастье, ей-богу, этим шиньонам! Мужскому полу никогда таких привилегий не будет, как ихнему, дамскому. Ну что вот в них особенного? Женщины, можно сказать, самые обыкновенные, с предрассудками, а их пропустили; а нас с тобой, будь мы хоть статские советники, ни за что не пустят.
- Странно вы рассуждаете, господа! - сказал помощник пристава, укоризненно глядя на Пробкина. - Впусти вас, так вы сейчас толкаться и безобразить начнете; дама же, по своей деликатности, никогда себе не позволит ничего подобного!
- Оставьте, пожалуйста! - рассердился Пробкин. - Дама в толпе всегда первая толкается. Мужчина стоит и глядит в одну точку, а дама растопыривает руки и толкается, чтоб ее нарядов не помяли. Говорить уж нечего! Женскому полу всегда во всем фортуна. Женщин и в солдаты не берут, и на танцевальные вечера им бесплатно, и от телесного наказания освобождают... А за какие, спрашивается, заслуги? Девица платок уронила - ты поднимай, она входит - ты вставай и давай ей свой стул, уходит - ты провожай... А возьмите чины! Чтоб достигнуть, положим, статского советника, мне или тебе нужно всю жизнь протрубить, а девица в какие-нибудь полчаса обвенчалась со статским советником - вот уж она и персона. Чтобы мне князем или графом сделаться, нужно весь свет покорить, Шипку взять, в министрах побывать, а какая-нибудь, прости господи, Варенька или Катенька, молоко на губах не обсохло, покрутит перед графом шлейфом, пощурит глазки - вот и ваше сиятельство... Ты сейчас губернский секретарь... Чин этот себе ты, можно сказать, кровью и потом добыл; а твоя Марья Фомишна? За что она губернская секретарша? Из поповен и прямо в чиновницы. Хороша чиновница! Дай ты ей наше дело, так она тебе и впишет входящую в исходящие.
- Зато она в болезнях чад родит, - заметил Свистков.
- Велика важность! Постояла бы она перед начальством, когда оно холоду напускает, так ей бы эти самые чада удовольствием показались. Во всем и во всем им привилегия! Какая-нибудь девица или дама из нашего круга может генералу такое выпалить, чего ты и при экзекуторе не посмеешь сказать. Да... Твоя Марья Фомишна может смело со статским советником под ручку пройтись, а возьми-ка ты статского советника под руку! Возьми-ка, попробуй! В нашем доме, как раз под нами, брат, живет какой-то профессор с женой... Генерал, понимаешь, Анну первой степени имеет, а то и дело слышишь, как его жена чешет: "Дурак! дурак! дурак!". А ведь баба простая, из мещанок. Впрочем, тут законная, так тому и быть... испокон века так положено, чтоб законные ругались, но ты возьми незаконных! Что эти себе дозволяют! Во веки веков не забыть мне одного случая. Чуть было не погиб, да так уж, знать, за молитвы родителей уцелел. В прошлом году, помнишь, наш генерал, когда уезжал в отпуск к себе в деревню, меня взял с собой, корреспонденцию вести... Дело пустяковое, на час работы. Отработал свое и ступай по лесу ходить или в лакейскую романсы слушать. Наш генерал - человек холостой. Дом - полная чаша, прислуги, как собак, а жены нет, управлять некому. Народ все распущенный, непослушный... и над всеми командует баба, экономка Вера Никитишна. Она и чай наливает, и обед заказывает, и на лакеев кричит... Баба, братец ты мой, скверная, ядовитая, сатаной глядит. Толстая, красная, визгливая... Как начнет на кого кричать, как поднимет визг, так хоть святых выноси. Не так руготня донимала, как этот самый визг. О господи! Никому от нее житья не было. Не только прислугу, но и меня, бестия, задирала... Ну, думаю, погоди; улучу минутку и все про тебя генералу расскажу. Он погружен, думаю, в службу и не видит, как ты его обкрадываешь и народ жуешь, постой же, открою я ему глаза. И открыл, брат, глаза, да так открыл, что чуть было у самого глаза не закрылись навеки, что даже теперь, как вспомню, страшно делается. Иду я однажды по коридору, и вдруг слышу визг. Сначала думал, что свинью режут, потом же прислушался и слышу, что это Вера Никитишна с кем-то бранится: "Тварь! Дрянь ты этакая! Черт!" - Кого это? - думаю. И вдруг, братец ты мой, вижу, отворяется дверь и из нее вылетает наш генерал, весь красный, глаза выпученные, волосы, словно черт на них подул. А она ему вслед: "Дрянь! Черт!"
- Врешь!
- Честное мое слово. Меня, знаешь, в жар бросило. Наш убежал к себе, а я стою в коридоре и, как дурак, ничего не понимаю. Простая, необразованная баба, кухарка, смерд - и вдруг позволяет себе такие слова и поступки! Это, значит, думаю, генерал хотел ее рассчитать, а она воспользовалась тем, что нет свидетелей, и отчеканила его на все корки. Все одно, мол, уходить! Взорвало меня... Пошел я к ней в комнату и говорю: "Как ты смела, негодница, говорить такие слова высокопоставленному лицу? Ты думаешь, что как он слабый старик, так за него некому вступиться?" - Взял, знаешь, да и смазал ее по жирным щекам разика два. Как подняла, братец ты мой, визг, как заорала, так будь ты трижды неладна, унеси ты мое горе! Заткнул я уши и пошел в лес. Этак часика через два бежит навстречу мальчишка. "Пожалуйте к барину". Иду. Вхожу. Сидит, насупившись, как индюк, и не глядит.
- "Вы что же, говорит, это у меня в доме выстраиваете?" - "То есть как? говорю. Ежели, говорю, это вы насчет Никитишны, ваше-ство, то я за вас же вступился".- "Не ваше дело, говорит, вмешиваться в чужие семейные дела!"- Понимаешь? Семейные! И как начал, брат, он меня отчитывать, как начал печь - чуть я не помер! Говорил-говорил, ворчал-ворчал, да вдруг, брат, как захохочет ни с того ни с сего. - "И как, говорит, это вы смогли?! Как это у вас хватило храбрости? Удивительно! Но надеюсь, друг мой, что все это останется между нами... Ваша горячность мне понятна, но согласитесь, что дальнейшее пребывание ваше в моем доме невозможно..." - Вот, брат! Ему даже удивительно, как это я смог такую важную паву побить. Ослепила баба! Тайный советник, Белого Орла имеет, начальства над собой не знает, а бабе поддался... Ба-альшие, брат, привилегии у женского пола! Но... снимай шапку! Несут генерала... Орденов-то сколько, батюшки светы! Ну, что, ей-богу, пустили дам вперед, разве они понимают что-нибудь в орденах?
Заиграла музыка.
ничего не меняется, хоть тогда, хоть сейчас.
даже тоска напала.
Всем почитателям Антона Чехова очень советую эту постановку:
http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=2403287
Код: Выделить всё
Дядя Ваня
Год выпуска: 1986
Жанр: Драма
Продолжительность: 01:21:00 + 01:20:19
Режиссер: Георгий Товстоногов
В ролях: Олег Басилашвили, Кирилл Лавров, Евгений Лебедев, Наталья Данилова, Татьяна Бедова, Николай Трофимов, Мария Призван-Соколова, Зинаида Шарко, Евгений Чудаков
Описание: Телеверсия спектакля Большого Драматического театра им. М. Горького по пьесе А.П.Чехова "Дядя Ваня". Премьера спектакля 21 апреля 1982 г.. 2-е части.Советую всем почитателям Чехова:
http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=1944733
Код: Выделить всё
Чехов и Ко ( Чеховские рассказы )
Год выпуска: 1998
Жанр: комедия
Продолжительность: 10 х ~ 00:45:12
Режиссер: Дмитрий Брусникин, Зиновий Ройзман,Александр Феклистов
В ролях: Олег Ефремов, Александр Калягин, Сергей Юрский, Станислав Любшин, Вячеслав Невинный, Наталья Егорова, Елена Проклова, Елена Майорова, Алексей Жарков, Ия Саввина, Татьяна Лаврова, Наталья Тенякова, Александр Феклистов, Дмитрий Брусникин, Ирина Апексимова, Софья Пилявская
Описание: Фильм поставлен к 100-летию МХАТ с актерами МХАТа имени А.П.Чехова. Десятисерийный телефильм включает тридцать новелл-фильмов по тридцати рассказам Чехова:
* 1-я серия: "Забыл", "Святая простота", Гость";
* 2-я серия: "Писатель", "Супруга", "В пансионе";
* 3-я серия: "Жених и папенька", "Неосторожность", "Хороший конец";
* 4-я серия: "От нечего делать", "Дорогая собака", "Хористка";
* 5-я серия: "Дипломат", "Папаша", "Перпетуум-мобиле";
* 6-я серия: "Тапер", "Актерская гибель", "На чужбине";
* 7-я серия: "Невидимые миру слезы", "Живая хронология", "Свистуны";
* 8-я серия: "Безнадежный". "Длинный язык", "Тина";
* 9-я серия: "Рассказ госпожи NN", "Житейские невзгоды", "Мыслитель";
* 10-я серия: "Пассажир 1-го класса", "Месть женщины", "Сирена".
«Больше всего несимпатичны женщины своею несправедливостью и тем, что справедливость, кажется, органически им не свойственна. Человечество инстинктивно не подпускало их к общественной деятельности; оно, Бог даст, дойдет до этого и умом. В крестьянской семье мужик и умен, и рассудителен, и справедлив, и богобоязлив, а баба — упаси Боже!»
Антон Чехов в письме Суворину
Антон Чехов в письме Суворину
Недавно на сайте Zinoviev. info выложили эссе Александра Зиновьева "Мой Чехов". 1987 г.
Чеховское творчество рассмотрено под необычным углом, в социологическом аспекте,
а также в параллели с биографией самого Зиновьева.
Выдернул оттуда несколько отрывков:
""ПРОБЛЕМА СМЫСЛА ЖИЗНИ
Проблема смысла жизни вообще, как мне кажется, есть проблема в самой основе своей пессимистическая.
Когда впереди не светит ничего хорошего, то думающему и страдающему человеку не остается ничего другого,
как найти выход из безвыходного положения в себе самом и в определенной организации своего собственного поведения.
...Многие чеховские герои жалуются на бесцельность и бессмысленность уже прожитой или текущей жизни, на отсутствие идеалов.
Особенно сильно, как мне кажется, этот мотив выражен в пьесе «Дядя Ваня».
Хотя финал пьесы по форме выглядит оптимистически, однако такой «оптимизм» похуже любого пессимизма.
Приведу слова героини пьесы: «будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба;
будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час,
мы покорно умрем и там за гробом… увидим жизнь светлую, прекрасную».
Это уже не просто пессимизм. Это – отчаяние беспредельное.
«Мы отдохнем!» – такими словами заканчивается пьеса. Причем имеется в виду «отдых» после смерти.
...Должен сказать, что роль большого писателя проявляется не только в том, что его идеи и образы вызывают одобрение читателя,
но и в том, что они вызывают протест.
Чеховский «Дядя Ваня» (а отчасти – и другие пьесы) вызывал у меня в свое время не просто протест, но даже гнев.
Лучше впустую промотать физические и душевные силы,
чем терзаться мыслями о бесцельно прожитых годах и утешать себя покоем ( «небом в алмазах» ) после смерти...
Жизнь все равно промчится мгновенно. С точки зрения вечности нет никакой разницы, прожил ты двадцать лет или сто.
Качество жизни, думал я, определяется тем, в какой мере ты сумел восстать против своего окружения,
против своего общества, против всего хода истории, против всей Вселенной...
...Я пришел к выводу, что мучительные поиски чеховскими героями цели («правды») жизни суть лишь стремление компенсировать
недостатки реальной жизни и как-то оправдать плохо прожитую жизнь
...Главным содержанием творчества Чехова является описание «дегтя», т. е. зла, русской жизни.
И всем своим творчеством он показал, что главный источник зла – господствующие социальные отношения.
Чехов считает эти отношения противоестественными, ненормальными.
Чехов... принимает нравственный критерий за высший критерий оценки явлений общественной жизни,
отдав предпочтение ему перед критерием социально-политическим.
...Социальные отношения являются естественными с точки зрения социологической, с точки зрения неких законов природы.
Но это не дает нам оснований оправдывать эти отношения и мириться с ними.
Человечество в течение длительной эволюции выработало нравственный критерий различения добра и зла,
справедливости и несправедливости, хорошего и плохого в человеческой жизни.
Существующие социальные отношения противоестественны в том смысле, что порождают явления,
не соответствующие нашим нравственным идеалам добра, блага, справедливости.
Эта позиция породила психологически безвыходную ситуацию для Чехова.
Как преодолеть противоречие между реальностью и нравственным идеалом?
Есть два пути: привести реальность в соответствие с нравственным идеалом или отказаться от последнего.
История пошла не путем приспособления реальности к нравственному идеалу,
а совсем иначе, принеся нравственный идеал в жертву объективной необходимости.
Думаю, что Чехов в глубине души боялся именно такого решения противоречия и предчувствовал его.
Отсюда – чеховская тоска по идеалу, чеховское отчаяние в отношении осуществления положительных идеалов в России.
Будучи не в силах и не желая отказаться от гуманистических идеалов, Чехов обрекался главным образом на то,
как справедливо заметил Горький, чтобы всем своим творчеством сказать людям: плохо вы живете!
...к концу жизни Чехов превратился в огромную незаживающую душевную рану,– явление,
характерное для русской национальной судьбы и для выражавшей ее великой русской литературы,
начиная от Пушкина и кончая Блоком и Есениным.
Мне лично Чехов представляется в образе врача (а он был профессиональным врачом),
который знает, что больной обречен, который не просто сочувствует безнадежно больному человеку,
а переживает его судьбу как свою собственную, идентифицирует себя с этим больным,
и который, вместе с тем, по долгу врача должен подавать какую-то надежду безнадежно больному близкому существу.
Это – не роль священника у кровати умирающего или в камере осужденного на казнь, а роль целителя неизлечимых болезней.""
http://zinoviev.info/wps/archives/161
Чеховское творчество рассмотрено под необычным углом, в социологическом аспекте,
а также в параллели с биографией самого Зиновьева.
Выдернул оттуда несколько отрывков:
""ПРОБЛЕМА СМЫСЛА ЖИЗНИ
Проблема смысла жизни вообще, как мне кажется, есть проблема в самой основе своей пессимистическая.
Когда впереди не светит ничего хорошего, то думающему и страдающему человеку не остается ничего другого,
как найти выход из безвыходного положения в себе самом и в определенной организации своего собственного поведения.
...Многие чеховские герои жалуются на бесцельность и бессмысленность уже прожитой или текущей жизни, на отсутствие идеалов.
Особенно сильно, как мне кажется, этот мотив выражен в пьесе «Дядя Ваня».
Хотя финал пьесы по форме выглядит оптимистически, однако такой «оптимизм» похуже любого пессимизма.
Приведу слова героини пьесы: «будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба;
будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час,
мы покорно умрем и там за гробом… увидим жизнь светлую, прекрасную».
Это уже не просто пессимизм. Это – отчаяние беспредельное.
«Мы отдохнем!» – такими словами заканчивается пьеса. Причем имеется в виду «отдых» после смерти.
...Должен сказать, что роль большого писателя проявляется не только в том, что его идеи и образы вызывают одобрение читателя,
но и в том, что они вызывают протест.
Чеховский «Дядя Ваня» (а отчасти – и другие пьесы) вызывал у меня в свое время не просто протест, но даже гнев.
Лучше впустую промотать физические и душевные силы,
чем терзаться мыслями о бесцельно прожитых годах и утешать себя покоем ( «небом в алмазах» ) после смерти...
Жизнь все равно промчится мгновенно. С точки зрения вечности нет никакой разницы, прожил ты двадцать лет или сто.
Качество жизни, думал я, определяется тем, в какой мере ты сумел восстать против своего окружения,
против своего общества, против всего хода истории, против всей Вселенной...
...Я пришел к выводу, что мучительные поиски чеховскими героями цели («правды») жизни суть лишь стремление компенсировать
недостатки реальной жизни и как-то оправдать плохо прожитую жизнь
...Главным содержанием творчества Чехова является описание «дегтя», т. е. зла, русской жизни.
И всем своим творчеством он показал, что главный источник зла – господствующие социальные отношения.
Чехов считает эти отношения противоестественными, ненормальными.
Чехов... принимает нравственный критерий за высший критерий оценки явлений общественной жизни,
отдав предпочтение ему перед критерием социально-политическим.
...Социальные отношения являются естественными с точки зрения социологической, с точки зрения неких законов природы.
Но это не дает нам оснований оправдывать эти отношения и мириться с ними.
Человечество в течение длительной эволюции выработало нравственный критерий различения добра и зла,
справедливости и несправедливости, хорошего и плохого в человеческой жизни.
Существующие социальные отношения противоестественны в том смысле, что порождают явления,
не соответствующие нашим нравственным идеалам добра, блага, справедливости.
Эта позиция породила психологически безвыходную ситуацию для Чехова.
Как преодолеть противоречие между реальностью и нравственным идеалом?
Есть два пути: привести реальность в соответствие с нравственным идеалом или отказаться от последнего.
История пошла не путем приспособления реальности к нравственному идеалу,
а совсем иначе, принеся нравственный идеал в жертву объективной необходимости.
Думаю, что Чехов в глубине души боялся именно такого решения противоречия и предчувствовал его.
Отсюда – чеховская тоска по идеалу, чеховское отчаяние в отношении осуществления положительных идеалов в России.
Будучи не в силах и не желая отказаться от гуманистических идеалов, Чехов обрекался главным образом на то,
как справедливо заметил Горький, чтобы всем своим творчеством сказать людям: плохо вы живете!
...к концу жизни Чехов превратился в огромную незаживающую душевную рану,– явление,
характерное для русской национальной судьбы и для выражавшей ее великой русской литературы,
начиная от Пушкина и кончая Блоком и Есениным.
Мне лично Чехов представляется в образе врача (а он был профессиональным врачом),
который знает, что больной обречен, который не просто сочувствует безнадежно больному человеку,
а переживает его судьбу как свою собственную, идентифицирует себя с этим больным,
и который, вместе с тем, по долгу врача должен подавать какую-то надежду безнадежно больному близкому существу.
Это – не роль священника у кровати умирающего или в камере осужденного на казнь, а роль целителя неизлечимых болезней.""
http://zinoviev.info/wps/archives/161
Как все-таки по-разному люди читают Чехова! Лично я воспринимаю финал "Дяди Вани" как утверждение спасительного религиозного чувства, которым обладает Сонечка, существо, которое оказалось выше, чище и мудрее, в конечном итоге, всех героев пьесы.Третий писал(а): Особенно сильно, как мне кажется, этот мотив выражен в пьесе «Дядя Ваня».
Хотя финал пьесы по форме выглядит оптимистически, однако такой «оптимизм» похуже любого пессимизма.
Приведу слова героини пьесы: «будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба;
будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час,
мы покорно умрем и там за гробом… увидим жизнь светлую, прекрасную».
Это уже не просто пессимизм. Это – отчаяние беспредельное.
«Мы отдохнем!» – такими словами заканчивается пьеса. Причем имеется в виду «отдых» после смерти.
Именно финалом пьесы я, как козырной картой, бью упреки Льва Толстого в безверии Чехова.
Разумеется, ИМХО.
Да, "Иванова" в Вики нет.
Чисто по-памяти, честное слово.
Что до финала "Дяди Вани" (т.е. слов Сонечки), то это, безусловно, ЧИСТО женская (даже девичья) реакция
на ярко горящую над головой присутствующих надпись: "NO EXIT".
Ответом на эти слова может быть только молчание, мудрое вообще и для себя лично.
Чехов мог этим финалом посоветовать "думающим и страдающим" людям (читай: мужчинам) под конец жизни иметь рядом
вот такое "чистое и светлое существо" как Сонечка. А не водку, допустим. Замечательный врачебный совет, я бы внял.
Чисто по-памяти, честное слово.
Что до финала "Дяди Вани" (т.е. слов Сонечки), то это, безусловно, ЧИСТО женская (даже девичья) реакция
на ярко горящую над головой присутствующих надпись: "NO EXIT".
Ответом на эти слова может быть только молчание, мудрое вообще и для себя лично.
Чехов мог этим финалом посоветовать "думающим и страдающим" людям (читай: мужчинам) под конец жизни иметь рядом
вот такое "чистое и светлое существо" как Сонечка. А не водку, допустим. Замечательный врачебный совет, я бы внял.
Кто сейчас на конференции
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 1 гость